Традиции обновлялись и обновляются во все времена и у всех народов, однако этот процесс может протекать разными путями.
Один путь — постепенное спонтанное совершенствование явлений культуры, их своего рода естественный отбор. При этом традиция сперва сопротивляется новации, потом они мирно сосуществуют, затем смешиваются, сплавляются и, наконец, в таком сплаве на определенное время приобретают силу новой традиции.
Другой путь — разумная, соразмеренная и с требо¬ваниями времени, и с реальными возможностями реформа традиции. Пророк Мухаммед осудил кровомщение, но сохранил материальное возмещение за кровь. Кабар¬динский князь Беслан Тучный учредил сельские суды, но не уничтожил древние суды медиаторов. Иорданские короли ориентировали одни отрасли права на западные образцы, но в других отраслях и теперь не отказались от шариата и даже племенных адатов. Перечень подобных примеров мог бы занять целую книгу.
Однако есть еще один путь: не естественная эволю¬ция, не взвешенная реформа, а крутая революционная ломка традиций. Эксперимент, начатый в нашей стране 70 лет назад, был поставлен не только в экономике и общественно-политической жизни, но и в сфере культуры. И при этом в двух ее слоях — профессиональном и традиционном -бытовом, или народном,— он проходил не¬одинаково. Профессиональный слой культуры на всех национальных окраинах страны уже в 1920-х годах был поднят на щит: создавалась своя письменность, нацио¬нальная литература, театр, музыка, живопись, пестова¬лась творческая интеллигенция. В то же время в тра¬диционно-бытовом слое культуры очень многое разру¬шалось. Революция, как средневековый карнавал, как игра кабардинских джегуако или балкарских халкжерчи, стремилась отсечь все старое и поменять местами все то, что можно было поменять. Профессиональной культуры раньше не было или почти не было — ее надо было создать. Традиционно-бытовая культура пустила глубокие корни — их надо было выр¬вать. Профессиональная культура создавалась на пустом или почти пустом месте — ее легко было сделать атеис¬тической. Традиционно-бытовая культура веками скла¬дывалась в тесной связи с религией — эту связь надо было разорвать. Выпестованную гуманитарную интелли¬генцию можно было сделать апологетом новой идеоло¬гии, хранителей и ревнителей традиций сделать ее апологетами было нельзя.
Каким же образом проходило разрушение народных традиций адыгов и балкарцев? В такой относительно замкнутой сфере, как семейно-родственный и даже соседский быт, мало чего можно достигнуть прямыми пред¬писаниями сверху. Здесь удобнее создавать видимость некоего передового общественного мнения, организуя «инициативу снизу» и используя средства массовой ин¬формации. Первое чаще всего делалось с помощью пар¬тийных и комсомольских ячеек, второе — руками бое¬витых публицистов главным образом из среды самих местных народов. Позднее свой вклад сюда внесли и на¬учные работники — философы, социологи, этнографы, к которым было предъявлено требование связать науку с жизнью.
Одна из самых глубоких и крепких народных тради¬ций— родственная солидарность. Узы кровного родства завязываются уже при рождения, а свойства — при вступлении в брак. Исторический опыт выработал ряд механизмов поддержания и укрепления родственной со¬лидарности. Один из них — традиционный дарообмен при взаимных визитах и различных семейных обрядах, в осо¬бенности свадебных. В свое время родственная солидарность в какой-то мере помогала крестьянам переносить -феодальный гнет, а у некоторых демократических пле¬мен — даже обуздать феодалов. Не утратила своих воз¬можностей эта патриархальная солидарность и в послеоктябрьское время.
Традиции родственной солидарности мешали властям, и уже в 1920-х годах стали делаться шаги к их подрыву. В 1927 г. по инициативе партийных ячеек ряда населенных пунктов окружные исполкомы вошли в Кабардино-Балкарский областной исполком с просьбой отменить свадебное одаривание как «пережиток старого времени», и руководитель области Б. Э. Калмыков при¬ветствовал это. Поначалу подобного рода выступления прикрывались заботой о том, чтобы родственники не ссорились из-за ценности подарков, но на подходах к коллективизации флёр был отброшен. В 1929 г. в поста¬новлении ЦК ВКП «О работе парторганизаций нацобла-стей Северного Кавказа» было обращено внимание на связь между «влиянием кулачества» и «родовыми свя¬зями и традициями». Появились в этом деле и свои идеологи. И. Бутаев на странницах журнала «Револю¬ция и горец» высказал мысль о несовместимости фа¬мильно-родственных и партийно-государственных инте¬ресов. Один из принципов тайповства — «обязательность и беспрекословность решений и наставлений главы тайпы или нескольких почетных лиц — «совета» тайпы для каждого тайповца». Глава же тайпы, как правило,, кулак или мулла».
Однако наиболее развернуто рассмотрел этот вопрос И. А.-К. Хубиев, писавший главным образом под псев¬донимом Ислама Карачайлы. К чему ведут фамильно-родовые связи? — спрашивает Карачайлы. И отвечает: к тому, что бедняк и «кулак», комсомолец и мулла» партиец и белый офицер, принадлежащие к одной фа¬милии, считают себя братьями, выручают друг друга,, не дают в обиду. Эта своего рода круговая порука„ связанность на фамильной почве была желательна перед лицом такого врага, как царизм и буржуазно-помещичий строй, но в условиях Советской власти превратилась в свою прямую противоположность, стала выгодна только «кулаку, мулле и другим антисоветским элементам аула». Здесь примечательны и откровенность, с которой говорится о нежелании партии терпеть рядом с собой неподконтрольные ей объединения, и наивно циничный субъективизм в оценки народных традиций.
Несколько позднее тот же социальный заказ выпол¬няли, например, М. А. Мамакаев в Чечено-Ингушетии и С. Д. Кулов в Северной Осетии. Да и в дальнейшем вплоть до 1980-х годов в научной и пропагандистской литературе были нередки нападки на родственную соли¬дарность у тех или иных народов Северного Кавказа.
С родственной солидарностью связана родственная взаимопомощь, хотя к рассматриваемому времени она по большой части уже выступала не в чистом виде, а соседско-общинной взаимопомощью. Многие родствен¬ники и соседи объединяли свои усилия при трудоемких земледельческих и скотоводческих работах, облегчали друг другу расходы при вступлении в брак, рождении детей, похоронах и поминках, строительстве нового до¬ма, помогали нуждавшимся или пострадавшим от стихийных бедствий.
В какой-то мере традиции взаимопомощи были ожив¬лены после — революционной разрухой. Новые власти со своей стороны поначалу их поощряли и пропагандирова¬ли. Создавались ККОВы—(комитеты крестьянских об¬ществ взаимопомощи, содействовавшие организации раз¬личных товариществ: по совместной обработке земли, по выпасу скота и т. д. Однако уже в конце 1920-х — на¬чале 1930-х годов официальное отношение к взаимопо¬мощи стало меняться: на нее начали смотреть как на один из механизмов солидаризации крестьян, их кру¬говой поруки.
Тогда же возникло и вошло в идеологический оборот положение о том, что в классовом обществе традиции взаимопомощи подверглись коренному превращению: они стали служить феодалам для эксплуатации крепостных, а богатым крестьянам — родственников и соседей. По¬надобилось время, чтобы в дело была внесена ясность. Еще одна идущая из глубины веков традиция -уважение к старшим, в особенности к старикам, граничившая с их почитанием — геронтотимией. Уже на пороге цивилизации геронтократия отошла в область преданий, но в докапиталистических обществах нередко сохранялись ее значительные остатки: главенство стар¬ших мужчин в семейных и родственных структурах, их преимущественная роль в судопроизводстве (особенно медиаторском), отправлении религиозных культов и т. п. Сохранялась обычно и геронтотимия, хотя некото¬рым ее нормам и пришлось уступить место другим, связанным с социальной иерархией. Именно такая кар¬тина наблюдалась у адыгов и балкарцев: у них по боль¬шей части именно старики были главами больших се¬мей и родственных объединений, а также выбирались посредниками при тяжбах. В этом своем качестве ста¬рики были хранителями и ревнителями традиций и поэтому нельзя было покончить с прошлым, не разрушив тот престиж, которым обладали старики.
Уже в 1920-х годах началось продуманное наступле¬ние на позиции старшего поколения. В середине десятилетия стало запрещаться и упраздняться медиа-торское судопроизводство. Вскоре так называемые по¬четные старики — главы родственных объединений, чле¬ны советов старейшин, известные медиаторы и т. п.— были лишены права голоса, многие из них высланы. Тер¬рор 1930-х годов принес с собой еще более крутые меры против того, что стало называться новоявленным словом «стариковство». Пресса и периодика тех лет пестрели нападками на стариков, обвиняя их в приверженности к старине и дурном влиянии на односельчан.
Гонениям подверглось и гостеприимство. Основанием для недовольства властей этой традицией явилось так называемое преступное скрывание гостей, т. е. оказание гостеприимства людям, преступившим закон. С этой чер¬той горского гостеприимства, вытекавшей из его безус¬ловного характера, посильно боролась уже царская администрация. Но тогда тотальной слежки государства за частной жизнью граждан еще не было, не получило широкого распространения и доносительство, и поэтому традиционное гостеприимство, по крайней мере вдали от городов, оставалось мало поколебленным. Другое де¬ло — в советское время. Уже в годы гражданской войны стало сурово караться укрывательство гостей, являвших¬ся политическими противниками новой власти. Эта прак¬тика продолжалась и в дальнейшем, когда велась самая решительная борьба с теми, кто давал приют не только грабителям или убийцам, но и людям, в свое время уча-ствовашим в белом движении.
У адыгов и балкарцев, еще не утративших остатков патриархального семейного уклада, не было своих пав¬линов Морозовых, но других доносчиков в новых усло¬виях плодилось все больше. Понятно, что в обстановке государственного террора и начавшейся нравственной деградации гуманная народная традиция, по которой гостеприимство оказывали любому путнику, даже не спрашивая его имени, быстро утратила свой прежний облик.
Традиции родственной солидарности, взаимопомощи, почитания старших, гостеприимства были подорваны главным образом уже в довоенные десятилетия. Намно¬го дольше — до самого последнего времени—делались попытки разрушить старинную народную обрядность. Они преследовали, хотя в разные времена в разной про¬порции, две цели. Вначале первостепенное значение при¬давалось изживанию религиозного мировоззрения, в той или иной степени отраженному в традиционных обрядах. Позднее к этому добавились унификаторские тенденции, стремление обезличить самобытные обряды, насадить не только безрелигиоэный, но и некий «общесоветский» об¬рядовый стандарт.
На протяжении всего довоенного времени массовая печать резко критиковала традиционную и пропагандировала новую семейную обрядность. При¬мером могут служить статьи адыгейского журналиста Д. Цея, неоднократно призывавшего устраивать октяб-рины, гражданские свадьбы и похороны. И в самом деле, уже в 1924 г. в Нальчике, в Ленинском учебном городке, были организованы одни из первых на Севернов Кавказе гражданские октябрины. Тогда же в противовес традиционным свадьбам стали справ¬ляться первые так называемые свободные или новые свадьбы, а в противовес похоронам по религиозному обряду устраиваться гражданские панихиды. Но все это как в городах, так и особенно в сельской местности долгое время ограничивалось главным образом партийно-комсомольской средой, да и там показательные меро¬приятия по большей части дублировались традиционной обрядностью.
Вторая, более сильная волна внедрения взамен старой новой гражданской обрядности поднялась в 1950-х годах. К этому времени родины уже не были многолюд¬ным праздником, а на традиции, связанные с похорона¬ми, посягать перестали. Поэтому в центре внимания ока¬залась свадьба. Кроме того, не без некоторых оснований предполагалось, что действовать продуктивнее там, где народ жил не крупным этническим массивом, а мозаич¬но, чересполосно с другими народами. Вот почему пер¬вые шаги теперь были сделаны в среде причерномор¬ских адыгейцев — шапсугов и в самой Адыгее. С конца 1950-х —начала 1960-х годов различные черты тради¬ционной адыгейской свадьбы (скрывание жениха и не¬весты, свадебное покрывание, обрядовые выкупы, дарообмен) стали делаться предметом обсуждения и осуждения в местной прессе, радиопередачах, на собраниях женщин, стариков и т. д. Это подготовило почву для решений исполкомов усилить «воспитательную работу сре¬ди населения». В середине 1960-х годов наступала оче¬редь Карачаево - Черкесии. Здесь (кажется, впервые на Северном Кавказе) были созданы комиссии по разра¬ботке новых обрядов и внедрению их в быт, предложены примерно свадебные сценарии. Дольше всех продержалась Кабардино-Балкария, однако и она не могла не оказаться вовлеченной в процесс, дирижируемый из центра и захвативший всю страну. В 1984 г. Министер¬ство культуры КБАССР опубликовало методические ре¬комендации и в их числе — примерный сценарий ритуа¬ла бракосочетания и свадьбы.
Другое дело, что вся эта обрядотворческая деятель¬ность не имела заметных результатов. Семейную обряд¬ность нельзя было трансформировать административным путем, и то, что в ней менялось, как правило, менялось спонтанно, под воздействием новых условий жизни. Уязвима в этом отношении более открытая вмешатель¬ству извне традиционная общинная, в частности кален¬дарная, обрядность.
Некоторые старинные общинные обряды, явственно связанные с религиозными верованиями и культами, были прямо запрещены местными властями. Таков, например, едва ли не общекавказский ритуал вызывания дождя, известный у адыгов как Ханцегуаше. Другие общинные обряды, в которых элементы религиозных верований только присутствовали, могли и не подвергаться прямому запрету, но они не одобрялись. К примеру, такой адыг¬ский народный обряд, как обряд «первой борозды», на¬чинался молением, а по этому поводу настойчиво вдалб¬ливалось, что молитвами урожайности не добьешься. В обстановке тех лет благоразумнее всего было держать¬ся от обрядов подальше. Поэтому уже к концу 1930-х годов почти повсеместно перестали справляться все ка¬лендарные праздники. Не стало обрядов «первой бороз¬ды», «возвращения пахарей», «первого выхода на сено¬кос» и т. д.
Об этих народных праздниках стали понемногу вспо¬минать как о незаслуженно забытых только с начала 1970-х годов. Однако и тогда 'призывы возродить их со¬провождались всевозможными оговорками: отбросить вплетенные в обрядность религиозные элементы, освобо¬дить ее от черт, не соответствующих идеалам и образужиз1ни советских людей, не допускать «вольностей» в по¬ведении таких праздничных персонажей, как ажыгъафэ не делать непомерно больших трат. Бессмысленность. или утопичность таких рекомендаций очевидна.
Итак, немало народных традиций в одних случаях, было преднамеренно разрушено, в других — безвремен¬но погибло в непригодной для них атмосфере. Разуме¬ется, многие традиции умирали не только поэтому — большую роль сыграли общие для всей планеты процессы урбанизации. Но и подрыв традиционно-бытового слоя культуры сделал свое дело. Не исключено, что на определенном этапе он стал одной из причин частичной деэтнизации (вспомним о незнании или слабом знанию родного языка, нередких в младшем поколении), а тем самым и снижения темпов развития также и профессиональной культуры.